Лев Оборин: "Ленин ползет на крышу, Брежнев умирает, а Петросян страдает"

Название сборника пришло из курьезного стихотворения Леонида Брежнева: в 1927 году будущий генсек, в то время — полуграмотный молодой рабочий маслобойного завода, написал стихи на смерть советского дипломата Вацлава Воровского. «Это было в Лозане, где цветут гимотропы, / где сказочно дивные снятся где сны. / В центре культурно кичливой Европы, / в центре красивой как сказка страны». Для заинтересовавшихся продолжением есть гугл, а мы продолжим про Даниила Да. Дело в том, что Брежнев в этом сборнике что-то вроде доброго гения, домашнего божества-лара. Небывалый гимотроп, плод союза поэзии Северянина и Вертинского с ухом курского рабочего, — это почти что символ. Он, пожалуй, близок к экзотическому цветку тоталитаризма, про который любит говорить Владимир Сорокин, но в то же время саморазоблачителен, как всякое «сиськи-масиськи» и «сосиски сраны». Вроде должно быть страшно (у Брежнева, на минуточку, была под рукой ядерная кнопка), но нет:

Алый клюв пеликан
Раззевает зело,
Выпуская на нас

Крепостных недовольных
Бессильное зло,
Расточительный газ.

На волне радиолы
Поет соловей.
Ядовитый озноб.

И под шелест тяжелый
Ветвистых бровей
Вновь растет гимотроп.

Это «вновь» можно, конечно, трактовать как возврат неказистой позднесоветской тоталитарщины («мои брови жаждут крови»), но в других текстах тревога снимается или видоизменяется. Например, в стихах о раннем детстве Брежнев становится частью успокоительного окружения: «Добрый Брежнев, плюшевые брови / Дедушка в пижаме голубой / Дачкой летней, где-то на балконе / В перелесок щурится совой». Смерть же Брежнева приходится на десятилетие поэта — возраст, скажем так, более экзистенциальный; кода этой темы в «Гимотропе» — ода «На смерть Брежнева». Она заканчивается мандельштамовской реминисценцией: «…благословляет / Из-под земли жующий губы Брежнев» (не пародия и не издевка, а, что ли, постирония), а перед этим взрослый повествователь, прибегая к нарочитым аберрациям, вспоминает печальное событие:

Уроки кончились до наступленья снега
И кипарисы карликами стали.
Над всей страной возвышенная нега
Сменилась волнами осознанной печали.



Морская галька грозно грохотала
О волнорез у пляжа «Заполярья».
Вороны с клювами из черного металла
Закрыли крыльями круг огненный, солярный,

Схватили мой портфельчик, где тетради,
И унесли в прекрасное далеко.
И Петросян, кривляясь на эстраде,
За сердце взявшись, взвыл: «Как одиноко!»

В конце концов, бог с ним, с покойным генсеком: кипарисы и галька гораздо важнее, и все жуткие, одические и балладные признаки тут смягчены — так действует ноябрьский климат Сочи. Не хотелось бы, чтобы читатель решил, будто «Гимотроп» — книга про Брежнева. И не только потому, что тут есть и Сталин, и Ленин (превращающийся в кого-то вроде старика Козлодоева: «Лезет к вам из прошлого с приветом / Жаром страсти движимый Ильич»). На самом деле «Гимотроп» — ностальгический гимн миру, который всегда был у русской поэзии под боком, но попадал по большей части в шансон про шашлычок под коньячок. В сочинских декорациях гораздо уместнее отсылки к символизму — причем не к настоящему, а к символизму понарошку: стихи Даниила Да порой звучат как продолжение знаменитых пародий Владимира Соловьёва, тех самых, где «мандрагоры имманентные» и «ослы терпенья и слоны раздумья». Это тонкая игра с наивом (нарочно спутать фавна с мавром), с безудержной и любовной романтизацией обыденности. Вот, например, стихотворение из обширного сочинского цикла «Южная ночь»:


Встань в полтретьего, выйди из дома,
Мимо баков помойных пройди.
Огоньком нелюбви незнакомым
Тлеет сердце в груди.

Кто скривил эти дивные пальмы,
Кипарисы согнул не щадя,
Кто собак посадил у хинкальной
Наблюдать как едят?

Шевельнется в кустах лавровишни,
Подгибая натруженный ласт,
Человек, перекачанный лишним,
Побежденный схоласт.

Полыхнет беспокойное око
И в вершинах далеких холмов
Станет эхо неслышное охать,
Удивляясь само.

Сквозь решетку протянет к дороге
Свою голову длинный павлин
И завоют в тоске осьминоги
Из разбитых витрин.

Все ощущения тут обстоятельны, насыщены деталями, топографией — и как бы предугаданы заранее («шевельнется», «полыхнет», «станет»). Собственно, в роли Сивиллы — большая русская поэтическая традиция, которую Да прекрасно знает и не без иронии использует. В книге можно обнаружить ритмические отсылки к Пастернаку, Поплавскому, Тютчеву: «Есть в котике зеленоглазом / Довольно неприятная черта…». Котик — еще один сквозной персонаж книги, олицетворение домашнего, слегка клаустрофобного уюта, которому противопоставлен неприятный мир мегаполиса («Гольяново скалится нервное»). Но московские и «отвлеченные» стихи, в основном написанные в 2016–2017 годах, по сравнению с сочинскими немного проседают, порой кажутся автоматическими. Подлинная распевность у Даниила Да там, где «лишь торговец мандарином / Зыбкий замочив товар, / Под чинаром благочинным, / Кудри кутая в овчину, / Смотрит на янтарный шар». Перед нами тексты, написанные будто по заветам умозрительной поэтической теории малых дел, а поскольку это теория не самая оригинальная, роль играет мастерство воплощения. Книга Даниила Да сделана умно и непринужденно и благодаря этому вызывает искреннюю симпатию.

Источник: "Горький", 27.09.2019

Нет комментариев

Оставить отзыв